Погода в Тотьме C

город Тотьма » Тотьма » Панов В. По Сухоне и Двине

Панов В. По Сухоне и Двине

Тотьма
286
0

Слепой гармонист в добротном костюме и узорчатых башмаках сел на ящик с почтовыми посылками и, растягивая цветные меха, негромко запел: «В глубокой теснине Дарьяла, где роется Терек во мгле, старинная башня стояла...»
Юноша матрос, безусый практикант из речного училища, вежливо уговаривал нас не толпиться около гармониста: пароход сильно кренится! Он повел слепого на самый нос, усадил на ящик, и мы ушли за гармонью, отчего судно начало носом касаться дна мелкой Сухоны. Гармонь увели на корму – осел зад пароходика, гребным винтом прихватывало песок. Повели музыканта в трюм – пассажиры хлынули в трюм.
Это был не тот слепой музыкант, которому раньше в шапку бросали деньги. Не мальчик водил его, а ехала с ним красивая женщина. И женщину и музыканта многие называли по имени-отчеству, здоровались, радуясь встрече. Тихо было в трюме, когда гармонист, подняв лицо, вспоминал военные дни: «Бьется в тесной печурке огонь...». Он, в общем-то, устал, понятно. Красивая женщина давно уже сердилась, потому что перед музыкантом стоял чайник с заваркой, лежали ломтики хлеба, покрытые пластинками сыра и колбасы.
Из трюма я вернулся на палубу. Белыми башнями сверкали громадные цистерны с бензином, в рядок усевшиеся по высокому берегу, и старенькая церковь за ними казалась малюткой. Склады бревен высились, как утесы. Большой трактор-бульдозер сталкивал бревна с обрыва, и падали они в воду то разом помногу, то в одиночку: то медленно, то быстро; то глухо стукаясь друг о друга, то с поспешностью обреченных – ныряя торцами в глубину. Плавучий кран аккуратно брал с воды коротье и укладывал в баржу. Стальная лебедка откуда-то из леса подтаскивала бревна к берегу.
Вертолет протрещал над нами. Важно проплыла железная баржа, на которой одну половину палубы занимали моторы, а вторую – массивные цепи, лежавшие холмами, и металлические тросы. Над рекой, над запанью – столбы, а на столбах под тарелками – лампочки с огнем.
Стемнело...
В одной каюте со мной из Вологды ехали супруги с двумя девочками лет восьми и десяти. Лобастые, румяные, с очень светлыми толстыми косичками, девочки то степенно рассуждали между собой, занимаясь куклами, то вдруг ссорились из-за пустяка. Мать, полная, белесая, тоже с румянцем во всю щеку, нехотя ворчала на детей, а отец сердился, часто повторяя: «Да сидите вы ладом, баловницы! Хватит вам вертеться. Кому я сказал?» Говорило все семейство по-северному, прицокивая.
В каюте яблочный аромат – видно, яблоками полны два чемодана, две корзины, сплетенные из сосновой дранки, яблоками занят и берестяной кузовок, похожий на высокий пень.
Хозяину семейства Василию Васильевичу лет тридцать шесть – семь. Головаст, лохмат, маленькие темные глаза, большой свисающий нос.
– На Кубань в отпуск ездили,– сказал он.
– Как там поживают на Кубани? – спросил я.
– А всяко. – Василий Васильевич посматривал на девочек, евших кубанские яблоки. – У кого житье, а у кого и житьишко. Там народу уйма, а у нас не знаешь, кого дояркой поставить.
Я подумал: «Председатель или зоотехник, а она какой-нибудь плановик, располнела от сидения за столом...»
Старшая девочка – Надя – тоном взрослой неторопливо сказала:
– У тети Даши с прошлого лета сухие фрукты пылятся. Куры пшеницу клюют. Чуть не каждый день белый хлеб пекет. Пирожки из своей муки и со своим изюмом. Сладко угошшение. – И улыбнулась мне. – Я вчерась в Вологде околела на ветру, а там сроду не озябнешь.
– Ой, да уж не сроду! – ответила Оля. – Если бы там не зябли, тетя Даша не запасалась бы на зиму соломой и разными дудками – пецку топить. Какая уж это жизнь, когда дров нет. Солому в пецку толкают заместо дров, – и звонко засмеялась, – сгорит, и ни жару, ни пылу, а мы палим сухие березовые полешки. Ой, ой...
Надя, сердито нажимая на «о», возразила:
– Давай-ко не ойкай, если не допонимаешь. Не больно велика.
– А чего я не понимаю? Двери низкие. Мама стукнулась головой о притолоку, полу нет в избе – по земле ходят, а у нас пол покрашен...
В детский разговор вступили взрослые: отец поддерживал рассуждения младшей дочери, мать – старшей. Отец и Оля и мысли не допускали о жизни на юге, а мать и Надюша сочувственно вспоминали тетю Дашу, которая ни за какие блага не соглашалась вернуться на Север.
Василий Васильевич внушительно сказал:
– У наших денег больше: сто двадцать, сто пятьдесят в месяц хоть в лесу, хоть на сплаве, а там этого нет. Чисто все тотемские бабки с пенсиями. Днем с огнем не найдешь домовницу к детишкам – дорог человек! – а на Кубани мало старух с пенсиями.
Жена слабо возразила:
– Там виньцо пьют, как воду. Два стаканчика выпила – и, ноги не поволоку. 
Девочки, вспоминая Кубань, начали ссориться, дергать друг друга за косички, и отец сердито крикнул на них:
– Да сидите вы наконец ладом! – а мне вежливо сказал: – Кубань хороша, и в Ростове весело, а те же ростовские приезжают к нам подработать на лесоповале, в лесу, деньгу подшибить за сезончик и мчаться к своей природе. Приезжий не держится. А чем бы не жизнь около Сухоны? Рыбка свежая под боком, тут же и дичь – хоть с воды, хоть боровая. Сиди давай на месте! – Он снял девочку со своих коленей. – А меня утомило кубанское солнце. Нагостился. Затосковал о хариусах. Добро идут на коньков.
– Что за коньки?
– Ну кобылки или кузнечики. Почему-то хариус особенно бросается на кузнечика. Из роды выскакивает хватать... Хариус из лососевых, родной брат пестряка, форели. За Тотьмой по Сухоне – переборы, дно каменистое, а хариус любит такое место. – Василий Васильевич увлекся разговором о рыбалке. – Не сменяю вологодскую землю на юг!
Он долго рассуждал о вредителях сельскохозяйственных культур и леса, так долго, что я уснул с мыслями о каких-то гусеницах, обгрызающих сосновую хвою. Приснились пестрые бабочки и кубанские яблоки.
Утром в каюту брызнуло солнце. Девочки, радуясь лучам, побежали на палубу, мелькнули мимо нашего окна и вскоре вернулись в каюту.
– Папа, папа, петухи кричат!
– А пусть покричат.
Он дал девочкам попить из бутылки сладкую клюквенную воду, младшая жадно припала к горлышку, и он сказал ей по-отцовски строго:
– Оля, долго пьешь-то. Надюше оставь... Кубань, – снова обратился он ко мне, – распахала миллион гектаров трав. Пшенички до сорока центнеров с гектара... Глупость-то какая была – кубанскую землю под травы...
– А у вас тоже было много земли под травами, – сказал я.
– У нас не то. И земля другая, и травы нужны. Помаленьку возвращаемся к клеверам. Клевера восстанавливаем. Но, между прочим, в старину один Тотемский уезд, рассказывают, кормил хлебом Вологодскую губернию... Зря отказываемся от зерна. Шарахаемся в крайности. Закричали: животноводство! И точка. Рожь косят на сено. Мыслимо ли это? При нашей технике земле можно дать и торфу и навозу, и тогда нам своего хлеба на область хватит. А где хлеб, там и мясо, молоко...
Я подумал: «Председатель колхоза...»
Супруга дотронулась до руки Василия Васильевича и на миг закрыла глаза, будто бы крайне утомленная его рассуждениями.
– Сменил бы пластинку.
– А как ты ее сменишь? – Он всем корпусом подался в мою сторону, шею вытянул. – Посевы сократили. Поля зарастают ельником и кустарником. На пониженном месте вырубят хороший лес – начинается болото. Болото засевают с самолета. Да примутся ли тут елки и сосенки, когда немыслимо разрослись осока и кукушкин лен. Сушить! – Он взмахнул руками. – Сушить и удобрять. И даже не потребуется привозных удобрений с заводов. Торф и навоз! – Он поднял морщинистые ладони, словно защищаясь от кого-то. – Навоз и торф – вся наша сила. До революции здесь скот держали мелкий, тощий, но помногу - для навоза. Мужик спал и во сне видел, сколько его скотинка даст навоза. Еще и тогда в книжках и даже в газетках писали о торфяной подстилке в хлевах, и теперь, через сто лет, мы об этом же твердим, а торфяной подстилки в большинстве хлевов нет еще.
– Ой! – супруга вздохнула. – Когда ты перестанешь про эту злосчастную торфяную подстилку? – И обратилась ко мне: – Эта же песня была и в отпуску. Сцепится с кубанским председателем... А что беспокоиться-то? Вологодская область второй год держит переходящее знамя федерации по животноводству! Первыми планы выполняем, за два года на фермах прибавилось двенадцать тысяч коров – (Я подумал: «Она зоотехник»), – на каждую корову, на каждую по всей области, надои подняли на двести с лишним килограммов, а Василий Васильевич ворчит и ворчит. А что тут ворчать, если нет никакой беды и напасти...
Рассуждая о хозяйстве, мы с Василием Васильевичем ушли на палубу. На носу он сел за маленький столик лицом к пассажирам, посматривал на всех и на каждого, как будто еще кого-то не хватало перед открытием собрания. Был здесь и слепой музыкант, но без гармошки. Василий Васильевич опросил его:
– Товарищ Жужгин, а когда же к нам самодеятельность?
– Когда? – Слепой улыбнулся. – Еду на смотр самодеятельности. Со смотра, с обновленной программой – на два лесопункта, с лесопунктов – на запань, а с запани – к вам.
– Давайте, давайте. – Василий Васильевич карандашом постучал о столик. – Товарищи пассажиры, попрошу минутку внимания. Дело в том, что неподалеку от здешних берегов находится село имени Бабушкина. Бабушкин занимался в петербургском кружке Владимира Ильича Ленина и посещал вечернюю воскресную школу, - учился в ней у Надежды Константиновны Крупской...
«Вот те на! – мысленно воскликнул я. – Стопроцентная промашка: не председатель, не агроном, а скорее всего лектор или какой-нибудь непоседливый политпросвет...»
Василий Васильевич знал на память слова Владимира Ильича из некролога о Бабушкине. «Просмотрите первые 20 номеров «Искры», – сказал он ленинские слова, обращаясь к нам, – все эти корреспонденции из Шуи, Иваново-Вознесенска, Орехово-Зуева и др. мест центра России: почти все они проходили через руки Ивана Васильевича, старавшегося установить самую тесную связь между «Искрой» и рабочими. Иван Васильевич был самым усердным корреспондентом «Искры» и горячим ее сторонником»... Народный герой.
Огнисто-рыжая тетка с портфелем спросила:
– Неужели он ваш был?
– Да тут всего-то километров двадцать пять до его села! Село Леденга, на речке Леденге. Сын леденгского солевара. В селе этом – его мы теперь называем Бабушкино – еще в семнадцатом веке был соляной промысел богача Грудцына, по найму работало сотни полторы крестьян, да имелось восемь половничьих дворов.
– А что это за половничьи дворы? – многие разом спросили Василия Васильевича.
– А это мелкие, срочные арендаторы на чужой земле. Брался батрак с семьей на готовое хозяйство. В лучшем случае намолот, настриг, нагул делился пополам с хозяином, а в худшем – две трети в пользу хозяина, а одна треть половнику. Давнишние предки Бабушкиных будто бы из беглых казаков. Отец Ивана Васильевича – потомственный солевар, на промысле и здоровье сгубил. Мать с десятилетним Ваней уехала в Петербург, а там еще через десять лет молодой рабочий Бабушкин определился в ленинскую школу.
«Историк, – решил я окончательно, – преподаватель истории, из местных жителей...»
Василия Васильевича спрашивали и переспрашивали о Бабушкине, о геройских поступках революционера, который, не зная ни одного иностранного языка, сумел уехать в Лондон к Ленину после бегства из тюрьмы...
Супруга Василия Васильевича с Олей и Надюшей подошла к рулевому узнать, точно ли по расписанию идет пароход. Рулевой сказал, что солнышко еще будет высоконько, когда мы сойдем на берег в Тотьме, но вообще-то запоздаем часа на полтора: мешают обмелевшие перекаты и встречные плоты.
Ох, эти встречные плоты! Они хозяева на северных реках, и наш кораблик робкими гудками выпрашивал себе дорогу, жался к берегам, чтобы пропускать длинные плоты, прицепленные к буксирным силачам.
Старушка на палубе продавала из большой корзины свежую чернику, и сестренки скоро зачернили ягодами пухлые щеки, вздернутые носы, руки, да и мать их засинила свои чуть подкрашенные губы. Василия Васильевича поблизости не оказалось, и я перед скорым расставанием не постеснялся спросить его жену о профессии мужа. Она склонилась ко мне и негромко, с горькой радостью сказала:
– Партийный организатор по-теперешнему, а раньше работник райкома партии... Район наш большой – из двух сделали... И Вася по бездорожью километров за сто куда-нибудь, до крайности исперетомится, а там еще по домам ходит со своими лекциями. Сперва – беседа, потом ответы на вопросы, а после доярок начнет уговаривать не бегать с фермы, а они все равно просятся в город... В одной деревеньке поговорит, а его в другую зовут, и топает мой Васенька по кустам и кочкам... Это ведь не Кубань, а болота и леса. И на коне, и на лодке, а зимой на лыжах. Прихватит и темного, и в кустах перепужается, и со вчерашнего не поспит. Известны они, райкомовцы в лесной стороне... А я – бухгалтер.
Тем временем девочки опять заспорили о том же: где лучше – на Севере или на Кубани.
Оля вызывающе показала язык сестре.
– А папа и не собирается уезжать. Папа сказал тете Даше: один январь не променяю на весь год в Кубани. Там природы нет.
– Не ври-ко давай! – живо ответила Надюша. – Природа везде есть.
– Нет, не везде! Природа – это лес, трава зеленая, рыба в реке... А там одна степь с пылью, песок в рот залетает.
Мать цыкнула на девочек, и они затихли на какую-то минуту, а затем, обнявшись, вразвалку пошли по палубе. Оля воскликнула:
– А вот и грибочки! Аи, какие миленькие... Смотри, Надюшка, твоей Кубани такие грибочки и не приснятся.
Из корзин, стоявших вдоль борта, выглядывали темно-бурые шляпки белых грибов, оранжевые осиновики с прилипшей хвоей, торчали длинные ножки опрокинутых березовиков, красовались пятнистые моховики, еще не успевшие стряхнуть с себя лесной сор. В старом берестяном кузовке горкой возвышались беловатые сухие грузди, похожие на воронки. Корзина рыжиков! Красные рыжики вместе с мохом и редко среди них – светлые шляпки волнух, шерстисто-мохнатых по краям.
Девочки глубоко вдыхали грибной запах, посматривая еще на корзины с лесными и болотными ягодами. Надя сказала сестре:
– Я тоже не собираюсь реветь о Кубани...
На крутом берегу показалась Тотьма – белые церкви, дома под высокими деревьями, пароходики у пристани.
Василия Васильевича встретил речник в кителе и ведомственном твердом картузе с кокардой. Речник, делая короткие, энергичные жесты, что-то рассказывал Василию Васильевичу, а тот хмурился, покусывая губы.
– Что случилось? – спросил я.
– Да особенного-то ничего не случилось, – ответил Василий Васильевич. – Две доярки из колхоза уехали.
– А вам-то что волноваться?
– А как же? Кому же тогда волноваться? Махнули прямо с фермы. – Он посмотрел на ручные часы. – Подожду пароходик снизу.
– А имеете вы право задержать людей? – спросил я.
– Задержать – не имею, а убедить – могу.
Семейство Василия Васильевича заняло комнату в плавучей гостинице, а мы с ним купили свежие газеты и уселись на пристани ждать пароходик снизу.
– Не понимаю, что еще людям надо. Под боком работа, клуб, кино. Доярки зарабатывают не меньше, скажем, учительниц...
– Может быть, женихов нет? – спросил я.
– Рядом лесозаготовки и сплав. Женихов немало, как на целине. Жаловались: без выходных! Нет телевизора. Мать честная! Да неуж нельзя добиться выходных? И телевизор вот-вот... Работа на ферме тяжелая, слов нет. Даша на Кубань уехала из доярок, а там снова попала в доярки. Мало у нас любови к родному краю. Навалились бегать с вологодской земли.
Приближался пароход. Он подчалил к пристани, и по дощатому трапу затопали десятки ног, обутых в добротные башмаки. Василий Васильевич постоял среди встречающих, поговорил со знакомыми, с капитаном. Нет, не плыли на этом кораблике доярки, расставшиеся со своей деревенькой.
Супруга Василия Васильевича, собравшаяся с детьми в город, заворчала:
– Охота тебе здесь торчать? Ты еще в отпуске. Сходил бы к своим в город... Девочки живо взяли отца за руки, и он уже поднимался с ними в гору, когда речник в кителе окликнул его:
– Вася! Вон «Плановик» приближается... Какие-то девчата...
Василий Васильевич скорехонько вернулся на пристань, и я стал рядом с ним. Женщины с «Плановика» замахали цветными платками. Я в ответ махал шляпой, а Василий Васильевич и рук не вынул из карманов. За «Плановиком» бежала пустая баржа с грязными бортами, а за баржей тянулись по воде две рослые елки с неочищенными сучьями. 
– Зачем этот зеленый хвост? – удивился я.
– А это для большей устойчивости... И след заметает за беглецами. – Он вздохнул:
С горы к нам подошли две рослые девушки с яблочным румянцем на белых щеках.
– Ах, вы здесь, оказывается! – Василий Васильевич пожимал руки девушкам. – А я все глаза проглядел.
– А мы с вами, Василий Васильевич, с горы громко поздоровкались, а вы нас и не заметили, – сказала девушка постарше.
Они, как и наш баянист, приехали на смотр художественной самодеятельности. Прямо с фермы – на катер к знакомому парню! Парень с катера выступит с танцами, а они – с частушками.
– А домой когда? – с беспокойством спросил Василий Васильевич.
– А прямо из клуба на катер к парню, вернемся к утренней дойке... Эх, мне бы таким загаром похвастать...
– Ясно все, – весело сказал Василий Васильевич, не переставая улыбаться девушкам, а мне добавил: – С «Плановика» махали не нам. Напрасно погрешил на девчат.

Подписывайтесь на «Totma.Ru» в Яндекс.Новостях, Дзен и Google Новости.

Пожаловаться на статью

0 комментариев

Информация

Посетители, находящиеся в группе читатель, не могут оставлять комментарии к данной публикации.
Уважаемый посетитель, Вы зашли на сайт как незарегистрированный пользователь. Мы рекомендуем Вам зарегистрироваться либо зайти на сайт под своим именем.

Вход и регистрация